За нами Москва! - Страница 16

— Разрешаю. — Гольдберг поднес затвор к глазам, затем снова принялся энергично стирать с него нагар.

— Товарищ батальонный комиссар, — медленно начал Берестов, — когда вы говорили о тех, кто не любит советскую власть, вы в первую очередь имели в виду меня?

Комиссар отложил в сторону полуразобранное оружие и внимательно посмотрел на старшего сержанта.

— Не понимаю вас, товарищ Берестов, — сказал он наконец.

— Оставьте, — поморщился комвзвода–1, — чуть не вся рота знает о моем прошлом. Я понимаю, что вызываю у вас недоверие…

Гольдберг снял очки, мутные от натекшего пота, протер их не совсем чистым носовым платком и водрузил обратно.

— Как бы вам это объяснить, товарищ Берестов, — начал он осторожно. — Вы уж извините, но до недавнего времени я исполнял обязанности комиссара полка. И так уж получилось, не имел возможности вникать в биографию каждого командира взвода. Так что если в вашем прошлом есть что-то интригующее — я это пропустил.

Берестов беззвучно рассмеялся.

— Какой удар по моему самолюбию. Я настолько привык к тому, что ко мне относятся с подозрением…

— Извините, я не собирался вас никуда ударять, — раздраженно ответил Гольдберг.

— Я — бывший белогвардейский офицер, — сказал внезапно Берестов, — воевал против Советской власти, эвакуировался из Крыма в Бизерту, в двадцать седьмом вернулся по амнистии. По причине, мне неведомой, в лагерь меня так и не отправили.

— Уффф, — комиссар потер лоб, — умеете вы ошарашить, товарищ господин Берестов. По всей видимости, мне следует выхватить наган и чего-нибудь вскричать. Вы хоть можете объяснить, зачем все это рассказываете?

Берестов ожидал, что к его рассказу отнесутся иначе, и слова комиссара здорово его задели.

— Я всего лишь хотел успокоить вас, товарищ батальонный комиссар, — сухо начал старший сержант, — хоть я и не испытываю добрых чувств к Советской власти, но никаких иллюзий по поводу немцев у меня нет. Я до конца исполню свой долг перед своей Родиной…

Гольдберг начал собирать автомат.

— Я польщен, — заметил комиссар, ставя на место затвор. — Целый бывший поручик пришел ко мне и рассказал, что он ненавидит фашистов…

— Майор, — сухо поправил его старший сержант.

— Извиняюсь. — Политрук встряхнул магазин и вогнал его в горловину: — В общем, считаю, что мы квиты, товарищ господин майор. Сегодня утром я вам изливал душу, теперь вы мне. — Он повернулся к Берестову: — Послушайте, мне ваше происхождение сейчас неважно. Раз вы не сидите, раз вы в армии, значит, Советской власти не враг. Остальное меня не волнует.

Берестов обескураженно пожал плечами и начал подниматься, когда Гольдберг придержал его за рукав.

— Э-э-э… — Комиссар смотрел куда-то в сторону: — А где воевали?

— В Добровольческой, — удивленно ответил старший сержант.

— А-а-а, — с некоторым облегчением протянул политрук, — значит, не встречались. Я сперва против Верховного правителя, потом Украина, потом Польша. Нет, не встречались.

— Не встречались, — подтвердил бывший майор. — Разрешите идти?

— Разрешаю.

Шагая к своему взводу, Берестов вдруг улыбнулся. Смешно сказать, но комиссар начинал ему нравиться.

Отдых был короток, и через тридцать минут лейтенант железной рукой поднял кряхтящих и ругающихся людей. До вечера он планировал пройти еще минимум двадцать пять километров. Рота двигалась медленно, но о том, чтобы оставить раненых, Волков больше не думал. Теперь он даже ощущал особенную гордость за то, что его отряд выходит из окружения не только в порядке и с оружием, но и выносит тех, кто не в состоянии идти сам. Впереди, метрах в трехстах, всегда находился Берестов со своими бойцами Бывший белогвардеец не просто шел дозором, но и намечал путь всей роте, привычно отыскивая места, где красноармейцам не нужно будет продираться сквозь заросли или терять сапоги в топких низинах. Время от времени его люди возвращались к Волкову, показывали дорогу и снова уходили вперед. Медведев, в молодости сам немало ходивший по лесам, только восхищенно качал головой. Они прошли еще десять километров, и лейтенант скомандовал очередной привал Люди попадали где стояли, даже часовые, которых выставил Медведев, проваливались в сон, стоило отойти в сторону. Начинали сказываться недосып и отсутствие полноценной пищи, дневной рацион комроты определил в пять сухарей на человека, хлеб, предварительно размоченный водой до кашицы, давали раненым. И Волков, и Гольдберг понимали, что на такой еде люди, которым нужно было не просто идти вперед с оружием и боеприпасами, но и, сменяясь, тащить пять носилок, долго не протянут, особенно если гнать их вперед без отдыха. Выделяя под отдых час драгоценного времени, ротный решил, что шестьдесят минут сна послужат хоть какой-то прибавкой к рациону. По несытому детству он помнил: сон хлебу лучшая замена. До ближайшей деревни было шесть километров, до дороги — четыре, и лейтенант полагал, что немцам, которые сейчас рвутся вперед, не до прочесывания тыловых лесов. В противном случае рота, как один человек, сваленная сном, будет для них легкой добычей. Спали все, даже железный комиссар, даже Берестов, который, казалось, вообще может обходиться без сна, воды и пищи. Спали часовые, у носилок сидя уснули Ирина и Ольга, Кошелев, всю дорогу мучившийся головными боями, забылся беспокойной дремотой. Волков уселся под сосной с твердым намерением бодрствовать в одиночку за всю роту и тут же провалился в глухой сон.

Он проснулся с неясным ощущением опасности и, спросонья еще не разобравшись, что происходит вокруг, схватил трофейный карабин и вогнал патрон в патронник Лейтенант быстро осмотрелся. На первый взгляд все было спокойно, люди спали, врага не было и в помине, но страшное ощущение беды не оставляло командира, что-то было не так. Он уже полностью проснулся и снова обвел взглядом лагерь. Метрах в двадцати от него, под деревьями, стояло шесть бойцов. Он не мог узнать их со спины, но гигант посередине мог быть только Шумовым. Что-то было в их позах, что-то такое, от чего Волков почувствовал холод в груди. А еще на земле кто-то лежал. Он подбежал к красноармейцам и, оттолкнув двоих, посмотрел вниз.