За нами Москва! - Страница 52

— Но несмотря на это, — продолжал офицер, — находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.

Проклов смотрел в серое, затянутое низкими тучами небо, он понимал, что жизнь его подошла к концу, и смирился тем спокойным, мужественным смирением, что сотни лет помогало русскому мужику выносить любые тяготы и напасти. Слушая своего палача, крестьянин вдруг понял, что дурак-немец сам рассказывает всей деревне, что Семена Ивановича вешают не за что-нибудь, а за помощь Красной Армии. Колхозник Проклов умрет героем, а раз так, семья наверняка получит от Советской власти пенсию. Выходит, он и после смерти сможет хоть чем-то помочь своим.

— …крестьянин Семен Проклов, за помощь большевикам приговаривается к смертной казни через повешение.

Бабы заголосили, мужики зароптали, дети заплакали. Немцы и полицаи шатнулись к машине, щелкая затворами, офицер повернулся к предателю и кивнул:

— Привяжи ему руку и поставь на табурет.

— Я? — забегал глазами иуда.

Немец не стал повторять приказ, и полицай начал суетливо приматывать руку Проклова к его большому телу. Семен Иванович гадливо морщился, дергающийся гаденыш был отвратителен, словно крыса, вот он поставил под петлю видавший виды табурет и потащил к нему крестьянина.

— Да не суетись ты, — досадливо поморщился Проклов и сам поднялся на подпорку.

На шею крестьянина легла колючая петля, и Семен Иванович понял, что жить ему остается от силы минута. Страха уже не было, все происходило как будто не с ним. Он выпрямился, почти упираясь головой в перекладину, и в последний раз посмотрел на свою деревню, чувствуя, что должен что-то сказать людям.

— Если в чем-то виноват был — простите! — крикнул он изо всех сил.

И палач выбил из-под него табуретку.

МЦЕНСК

— Товарищ старший лейтенант…

Петров почувствовал, что его трясут за плечо, и мгновенно проснулся. Осторожно высунув голову из-под брезента, он осмотрелся. В вагоне было темно, только в углу светил тускло — красным небольшой квадрат — из-за дверцы «буржуйки» пробивался слабый жар затухающих углей. Судя по голосу, разбудил его Осокин, и старший лейтенант шепотом переспросил:

— В чем дело, Вася?

— Кажется, подъезжаем, — ответил водитель. — По времени должны уже вроде бы…

Петров вздохнул: вылезать из относительного тепла лежанки не хотелось, но и подниматься по команде желания особого не было. Он быстро обулся, прошел по трясущейся теплушке и под бросил в печь несколько кусков угля, затем слегка приоткрыл дверь вагона и высунул голову наружу. Холодный ночной ветер мгновенно вышиб из стриженой головы остатки сна, и командир вгляделся в ночь. Где-то впереди отсвечивало пламя небольшого пожара, ночь пахла дождем и дымом. Кубинка, не Кубинка, но они и впрямь подъезжали к какому-то жилью. Петров подошел к печке и, приоткрыв дверцу, осветил циферблат часов: было четыре часа утра, по времени и впрямь скоро должны были прибыть к месту назначения. Старший лейтенант в который раз подивился способности Осокина угадывать время.

— Ну что, Вася, как настроение? — поинтересовался он у механика.

— Не знаю, Иван Сергеевич, — ответил Осокин. — Не знаю. Вроде хорошо все повернулось, даже вон, наградили…

Он провел ладонью по новенькой медали «За боевые заслуги», которую каждый раз перед сном укладывал в сидор, а с утра надевал снова.

— Только вот думаю — сейчас прибудем в запасной батальон, и раскидают нас кого куда.

— А не хотелось бы? — тихо спросил Петров.

— Я привык с вами, — просто сказал водитель. — Даже нет, не привык, не знаю что сказать. Вроде и знаю-то от силы полтора месяца, что вас, что Сашку, что лейтенанта Турсунходжиева, а кажется — всю жизнь знакомы. Рустам Экибаев после войны на свадьбу звал. Я так-то с людьми нелегко схожусь…

— Я понимаю, — мягко ответил командир.

Война до крайности обострила чувства: дружба, товарищество, любовь рождались быстро, словно люди стремились нарадоваться человеческому теплу за то короткое время, что отпущено до смерти или ранения. Шелепин и Беляков были хорошими людьми, но в мирное время Петров, наверное, и не подумал бы о том, какое это счастье — служить с такими командирами. Скорее всего, и у комбата и у комиссара имелись черты характера, от которых старший лейтенант взвыл бы через неделю совместной службы. А сейчас он везет с собой письмо жене Михаила Владимировича, все в пятнах крови майора Шелепина, и сердце давит тупая боль. Нечитайло, Иванов, Бурцев, Пахомов — сколько людей, которых он знал, с которыми говорил, ругался, погибли, и их никогда больше не будет. Это было самое страшное — был человек, жил, говорил, радовался, рассказывал анекдоты, хранил в сумке фотокарточку, а через минуту его нет, и ты идешь дальше, и нет времени даже оглянуться, а вечером терзаешься мыслью — почему они, чем ты лучше? Впрочем, в последнее время Петров терзался все меньше — наверное, начал привыкать.

Ему не на что было жаловаться — трижды горел в танке, успел покомандовать батальоном, вышел из окружения. Проверка, которой шестерых танкистов подверг Особый отдел танковой дивизии, в которую их передали из 402–й стрелковой, конечно, была неприятна. Нельзя сказать, чтобы особисты вели себя оскорбительно, скорее наоборот, они были предельно вежливы, Дело было в вопросах: что случилось с танковым батальоном? Почему вместо прибытия к пункту сбора 112–й танковой дивизии прекратили движение, разгрузили танки и перешли в подчинение командира 328–й стрелковой? Был приказ? Откуда вы о нем знаете, товарищ старший лейтенант, кстати, откуда о нем знают ваши товарищи? Ах, майор Шелепин объявил на собрании? Странно, ну что же, мы проверим. Кстати, а где сам майор? Ранен, что же, понятно, на то и война. А батальонный комиссар Беляков? Погиб? Ну, светлая ему память, а при каких обстоятельствах? И вообще, что произошло с батальоном, где люди, машины? Выбыли по ранению и смерти, ясно, насколько известно, там и впрямь было тяжело, а танки, стало быть, сгорели… А это отражено в боевом журнале? И где он, боевой журнал батальона?